18 марта для сургутян в галерее современного искусства «СТЕРХ» открывается новая выставка арт-группы из Санкт-Петербурга «Горынычи». По этому случаю в нашей студии - участники группы Анна Щёголева и Денис Саунин. Они рассказывают о о себе, о том, сложно ли быть художником в наше время, и о том, чем будет интересно мероприятие для местных жителей.
Алена Кожевова: Добрый день, уважаемые зрители, слушатели, читатели siapress.ru, я корреспондент этого портала. Сегодня с нами в студии два художника — Анна Щеголева и Денис Саунин. Они приехали к нам из Санкт-Петербурга, и сегодня в «Стерхе» у них открывается выставка. Поговорим об этом и о них, в том числе, поподробнее. Здравствуйте! Спасибо большое, что приехали, я очень рада видеть вас здесь. Часть нашей аудитории – это юные, молодые художники. Мне кажется, им будет интересно, если вы опишете, что их может ожидать на этом тернистом пути, какие этапы вы прошли сами.
Анна Щеголева: Вопрос очень хороший, потому что сейчас в профессии происходит такая трансформация, изменения, возможно, это прямо изменения 21 века. Начнем с того, что раньше это была мужская профессия, поступить женщине в институт было очень сложно, педагоги говорили, что это не женская профессия, она требует очень хорошей физической подготовки, потому что впоследствии, если работать с холстом, живопись традиционная маслом, должен быть отход, от работы надо постоянно отходить, в общем, надо стоять на ногах. Когда-то художник Машков, когда он набирал студию, у него первые 13 пунктов отбора, и первый пункт был как раз не талант, не что-то такое, а вот физическое здоровье, выносливость. Даже просто мольберт переставить, передвинуть холсты, это все вес. Поэтому если это хрупкая девушка, тогда пусть найдет себе какую-то графику, что-то камерное, что она сможет поднять. Потому что работа требует физической подготовки.
Но, как ни странно, тогда педагоги говорили, что, да она все равно выйдет замуж — другая, скажем так, структура общества была. Сейчас очень все изменилась. Я понимаю, может быть, почему она не стала такой стабильной. Раньше была система, Союз художников. Все заказы шли через это, и художники имели возможность заработать системно, они знали, когда, условно 20-го числа, у них будет зарплата. Сейчас художники уже больше свободные люди. Это и плюс, и минус, с одной стороны. Поэтому, наверное, мужчины, которым нужно кормить семью, меньше поступают. У меня дочь училась в художественном училище, 15 человек художников-живописцев, 15 человек группа, ни одного мальчика. Потом она училась в Академии художеств. Группа больше и два мальчика на всю группу. То есть одни девушки. Профессия становится женской, и сейчас даже в нашем профессиональном сообществе как-то даже заволновались и мужчины, и женщины, в какую-то сторону уже пошло удивительную.
Я понимаю, что это время диктует, совершенно естественные переходы. Но для молодежи я бы сказала, что на самом деле вот эта фраза, «Можешь не писать – не пиши», — это касалось поэтов, но это, наверное, можно и про художников сказать. Если действительно стать серьезным художником, это своего рода монашество, надо посвятить, отдать этому себя всего. Потому что просто в виде хобби, это можно, это можно сделать. Есть же высокое искусство и ремесло. Ремесло — это можно что-то рисовать, даже жить, зарабатывать этим, но не создать нечто важное для искусства, это надо понимать, какие вы задачи ставите. Если вы ставите задачи стать каким-то хорошим — со своим лицом, со своим стилем, то, что вообще для мирового искусства интересно и полезно, если у человека большие амбиции, он должен понимать, что это очень длинный, очень долгосрочный путь и очень серьезный и очень трудный. Ну а если что-то такое в нише ремесла, сиюминутного — я умер и меня тут же забыли, а может быть, даже еще раньше, до моей смерти я уже не интересен, пережил себя, то тогда, то тогда это возможно. То есть, какие человек ставит задачи.
А.К.: То есть можно сказать, что это должно быть по зову сердца?
А.Щ.: По зову сердца. И вот почему я сказала эту фразу, что можешь не писать – не пиши. Я, пройдя этот путь, своей дочери говорила, что не ходи, это тяжело, это трудно, это много сомнений, это психологически трудно, это всегда вопрос, а туда ли я иду, если ты что-то пытаешься найти. А творчество – это и есть новаторство, это и есть поиск, это вечный поиск. А если есть поиск, то всегда есть и сомнения. Я ей говорила, но она уже ни в какую — «я не могу без этого, я хочу и все». Но это потом подтвердилось временем.
Но многие сходят с дистанции. Так что мы все учились пять лет, у нас пять лет училища художественного, шесть — института. То есть 11 лет обучения было у нашего поколения, да и сейчас, в общем-то, то же примерно. Художниками потом остаются, такими, кто делает выставки, продолжает писать картины, единицы. То есть до какого-то финиша доходит не так много.
А.К.: Вы сказали, что ваша дочь закончила Академию в Санкт-Петербурге.
А.Щ.: Да.
А.К.: Расскажите, что продолжается и что меняется в новом поколении художников?
А.Щ.: В новом поколении достаточно серьезные изменения. Я даже, наше поколение немножко заволновалось. Вообще живопись же – это как кустарное производство, есть такое понятие. Это когда мы делаем что-то вручную, хэндмэйд, скажем современным языком. Мы это делаем руками, это своего рода вышивание. Почему я говорю, что это профессия длительная. Это певец вышел, спел, он талантлив, у него это как-то быстро все. А у нас даже просто нарисовать какую-то одну картину — это неделя, месяц, сколько угодно может уйти времени. Повезло – быстро, нет – долго. А сейчас время такой динамики, понимаете, они учились пять лет, часто бывает сначала училище, потом Академия. Это долго.
Хотя образование… Вот Петербуржская Академия художеств, сейчас статус поменялся, был институт им. Репина, сейчас Академия художеств, вернули императорское название. Там дают потрясающее образование. Я ходила на эти просмотры. Там мастера рисуют как Репин. И вот они выходят потом, чувствуют, что это не нужно, потому что другое время, другой век, и они уходят в диджитал-арт. Они рисуют в планшете, где совсем не нужно такой подготовки. Я не знаю, как выстоят в наше время сейчас, либо кто-то перестанет готовиться и будет рисовать. Сейчас же вообще все просто: я захотел, я объявил себя художником, я нарисовал что-то, не требующее подготовки, и это будет людям интересно. Наверное, есть и такой путь. И молодежь сейчас стоит на определенном распутье: сохранять это мастерство или нет, а нужно ли оно? Я думаю, что все равно сохранятся. Просто такой отсев сейчас мощный, останутся, как я говорю, последние из могикан. До финиша дойдут самые сильные, потому что надо пройти это время сомнений.
А.К.: То есть можно сказать, что для художника сейчас достаточно сложное время? А есть ли какие-то плюсы?
А.Щ.: Для художника я, вообще-то, не помню легких времен, со времен еще Рембрандта, потому что художник, если что-то создает абсолютно новое, то, за что его потом помнят веками, как Рембрандт, люди этого уже времени не успевают за творческой мыслью, отстают на столько, что им надо 100 лет.
У импрессионистов очень много примеров… У импрессионистов на выставке полицейские стояли, потому что плевались в картины и пытались зонтиками проткнуть, а сейчас мы ходим в музеи, восхищаемся и понимаем все, через 100 лет поняли все, а тогда никто. Это вообще проблема всегда была у художников. Поэтому, если про минусы, минусы в любое время.
Да и плюсы также в любое время. То есть, когда-то были плюсы. Вот если советское время взять – тогда была система, художников поддерживало государство, было легче заработать, а сейчас сложно. Потому что сейчас все зависит от твоих менеджерских способностей, сейчас ты сам себе паровоз, сам рисуй, сам реализуй, выстави сам. Все это не каждому под силу. Да и художник, наверное, не должен сам себя представлять, для этого должны быть специально обученные люди, его задача нарисовать. Но есть плюс. Есть плюс, наверное, что есть все-таки определенная мера свободы. Может быть, даже потом Денис скажет, какие плюсы есть, или мы отдельно потом спросим его.
А.К.: То есть можно сказать, что сейчас художнику нужно решать очень большое количество задач, которые творческими и не являются, по сути?
А.Щ.: Да. Совершенно верно. То есть системы этой нет, поддержки какой-то государственной. Поэтому художник сейчас на самом деле внутри профессии как минимум, он же и логистикой занимается — надо запаковать, отправить, он же занимается, хотя этим раньше занимался Союз художников, отправляли работы, он же и менеджер, должен себя предложить, представить, выбрать площадки, ну и рисовать, конечно.
А.К.: Понятно. Я знаю, что у вас есть некоторые принципы, что можно и что не нужно делать в творчестве. Расскажите поподробнее.
А.Щ.: Да. Этот вопрос очень серьезный. Я даже немножко больше уделю этому времени, потому что в наше время, поскольку сейчас нет какой-то такой финансовой системы поддержки, все художники часто идут на компромисс определенный, то есть для того, чтобы потом как-то продать свою продукцию, картины, я просто немножко занижаю статус, а ведь надо же еще что-то, чтобы рисовать следующие картины, это процесс естественный. А чтобы продать, художник начинает подстраиваться под вкус зрителя, то есть конъюнктура.
У нас уходит драма из искусства, у нас Шекспир уходит. Потому что трагические вещи не рисуют. Потому что — зачем, это же никто не купит. Поэтому сейчас, часто приходя на выставки, даже на какие-то интересные, серьезные, я с болью в сердце наблюдаю, что очень много конъюнктурности, очень много гламура, очень много сладенького. Как сказал Гоголь: «В его лице было перебавлено сахару». Мне очень нравится эта фраза, потому что у нас сейчас в искусстве массово очень «перебавлено сахару». То есть, чтобы купили.
Художник вообще забыл о каких-то серьезных темах. А ведь именно эти темы… Ведь у нас искусство для чего? Оно несет определенную задачу для того, чтобы воспитать нравственное поколение. Я в это свято верю, что красота спасет мир. Это действительно так. Некоторые говорят, ну как, они безобразие рисуют. А безобразие тоже надо рисовать для того, чтобы показать, как нельзя делать. Это тоже воспитательная функция. То есть искусство несет определенную высокую миссию. А когда стало все такое сладенькое, все такое солнечное… Знаете, только хожу и радуюсь. Да? Человеку не над чем задуматься. Вот эта область искусства, в изобразительном искусстве умирает.
То есть театр ставит задачи, потому что там есть финансирование определенное, там какие-то поднимают серьезные темы, трагические, в музыке продолжают писать трагическое, а в изобразительном искусстве все танцы-пляски. Мне это очень не нравится, потому что должны быть все темы. В серьезном искусстве должно быть все, должен быть и Шекспир. Я поэтому стараюсь честно работать, понимаете, не думая, тоже надо взять себя в руки, не думая, это купят у тебя или нет, рисовать от души, то, над чем думаешь, что волнует, по-настоящему, по-честному. Ну а уж потом, как Бог даст: удается это куда-то – не удается, иногда на полочках стоит, ждет, не зная чего, к этому надо быть готовыми.
А.К.: Мне так кажется, что так или иначе, у вас есть работы, которые вам не понравились. Что вы с ними делаете?
А.Щ.: Работу, которая не удалась, я вообще не сохраняю, я режу на мелкие кусочки, чтобы кто-нибудь с помойки не подобрал и не повесил, что о, картину нашел, такая ничего. А потом скажет, что я эту картину рисовал. Поэтому есть определенная честность. Я считаю это правильным. Вот Левитан, у которого, наверное, и не было плохих работ, он, когда заболел, взял и сжег то, что считал слабым. И это правильно, потому что любой художник – это живой человек. Очень много неудач, но я, конечно, с возрастом их меньше, чем было когда-то, холстов все меньше, но поскольку сегодня многие материалы дорогостоящие, многие художники стараются записывать, не удалось, я напишу на этом другую картину. Если она свежая, ее еще можно зарисовать, а если она сколько-то лет простояла, то технологически живопись не сможет сохраниться. Поэтому не каждую работу, не каждый холст потом можно, скажем так, перекрасить.
А.К.: А что такое синтетический реализм? Почему именно в этом стиле вы делаете большинство своих работ?
А.Щ.: У нас три художника в группе «Горыныч» разные. И это, кстати, интересно посмотреть на нашу выставку, потому что метафизический реализм у Дениса, смысловой символизм у Виктора Моркина, у меня синтетический реализм. Что это такое по определению? Я рисую ту жизнь, которую вижу, я такой репортажный художник, или как в том анекдоте про чукчу, который что видит, то поет. Я вижу моменты, которые меня умиляют, которые я люблю. Я пишу о сегодняшних людях. Мои персонажи – это все мои друзья, соседи, родственники. Почему это синтетический, вроде и реализм, да? Потому что мне не позируют эти люди. Я работаю за счет зрительной памяти, запоминаю моменты какие-то, то есть по памяти, в сущности, и по воображению. Но синтетический почему? Часто бывает две разные увиденные ситуации я могу собрать в один холст. То есть у меня не просто увиденная ситуация перенесенная, что увидела, то нарисовала, я обязательно выстраиваю там сюжет. И это и есть синтетический, потому что он синтезирован, сделан синтез.
А.К.: Это интересно. Что поменялось в профессии художника в 21 веке, то есть за последние десятилетия?
А.Щ.: Во-первых, это что художник теперь стал многофункционален, у него сразу несколько миссий.
Второе, что поменялось: раньше традиционно, это, наверное, и более доступно было в прошлом веке уже теперь можно сказать, это 20 лет назад, потому что я продукт того времени, воспитывалась тогда. Материалы, например… Финансово сейчас, многие не понимают, может быть, это такая тема, что не очень хочется говорить о ней, потому что она не романтическая, но тем не менее, раньше тюбик краски стоил 20 копеек, как буханка хлеба, а сейчас он стоит 350 рублей. То есть профессия стала очень дорогостоящей. То есть просто себестоимость материала, на котором нарисовать, и вот этих красок… Часто в студии, я как-то преподавала в студии, и надо было закупить первый, и пришли в общем-то состоятельные люди, и мы им этот список даем, говорим, что надо вот эти краски купить, и они когда увидели вот эту сумму, это первое, во что надо вложиться, сказали, что это так дорого, не хочу. Даже такое бывает.
На самом деле то, что технически вот эти вещи, мы с вами понимаем, у нас общество, система сама изменилась и художник пока в небольшом проигрыше. А самое главное, что пока у людей не изменилось сознание в этом направлении. Как сказать… Художнику не сочувствуют, потому что не понимают. Мне тут один знакомый сказал, что ой, правда, а я даже не знал, что вы же рисуете на что-то, раньше это было доступно, 5 копеек то и 20 копеек это, а все же мы, в основном, взрослые люди оттуда, ну не задумывался, как бы, на чем, чем, на что и так далее. Сейчас эти вопросы встают перед художником.
Но не хочется только о печальном, хочется и о хорошем, потому что время свободное. Если раньше была система совковая, была цензура, если ты что-то рисуешь не в ключе нужном, то ты не пройдешь на выставку, ты никогда не будешь висеть на выставке. Поэтому и был андеграунд, искусство такое подпольное, даже была бульдозерная выставка, которую просто снесли, потому что нарисовали, что не надо, не проходит цензуру. Сейчас нет никакой цензуры.
Но, с другой стороны, сейчас свободно настолько, что иногда думаешь, а насколько нужны художники. Но я думаю, что нужны. Я не вижу этого отторжения, что для чего, для кого я рисую. Все выставки получают отклик и дают очень такую большую зарядку, стимул. Я даже уже сейчас, в эфире хочу сказать спасибо людям, которые приходят, потому что я читаю книгу отзывов, и это дает мне силы. И мне, когда я потом покупаю эти дорогущие материалы, я вспоминаю эти отзывы и говорю себе, что нет, это того стоит, стоит шубу не купить, а купить рулон хорошего итальянского холста. Для художников это важно, важна какая-то поддержка эмоциональная. И мы ее видим, и я вижу, что это интересно. Отдельное спасибо надо сказать коллекционерам, я бы им даже памятник поставила, потому что это люди, которые дают нам возможность рисовать следующие картины. Этих людей очень мало, а количество художников, которые у нас в стране получили образование прекрасное, у нас, кстати, и советское, и постсоветское, и сейчас наши институты, прекрасное образование дают. То есть у нас художники-мастера. В мире я много, где была, и мне не стыдно за качество нашего образования, никогда не стыдно. Причем любых. У нас современные художники есть интересные, у нас все есть, мы молодцы. Вот это, наверное, то, о чем был вопрос.
А.К.: А есть у художника какие-то творческие ритмы, потому что зачастую художники меняют тему своего творчества на что-то совершенно иное? И это очень заметно даже самому обычному человеку.
А.Щ.: Мне кажется, это нормальный, естественный процесс, потому что не меняется – это, наверное, диагноз медицинский, мы же живем, имеем впечатления. А влияет все. Знаете, влияет атмосфера, влияет помещение, влияет даже, что висит на стене, влияет все на настроение, на какие-то мысли, музыка даже, есть такие вещи, когда фоном, когда рисуешь, ставишь музыку, и, например, одни работы можно рисовать только под эту музыку, другие работы только под другую. Художники — это же эмоциональные люди, и у них эта трансформация естественна. И даже если ты пытаешься в одном ключе рисовать, мне кажется, даже не получится, все равно плавная трансформация идет. Через пять лет достаешь и видишь, что ты изменилась. То есть работа где-то на полочке стояла, а потом смотришь и иногда где-то даже сам себя не узнаешь. Это нормально.
Если с интересом работать, если не просто зарабатывать деньги. Как раз вот эта нетрансформированность есть, когда человек зарабатывает. Он рисует, например, 20 лет пейзажи, которые покупают, у него есть особенно мотивы, допустим, думает, ой, этот мотив я повторяю в 25-й раз, очень уж хорошо его раскупают. Это тоже как такой Гоголь, портрет. И там не изменяются, но знаете, я заметила, что там годам к 60 они теряют интерес. Потому что это механическая работа. Это, знаете, как точить на станке одну и ту же болванку 20 лет. И творчество уходит. И многие бросают, потом как-то это все становится неинтересно. А если интересно, то неизбежно трансформируешься, естественным образом просто.
А.К.: Можно таких людей назвать теми, кто зарыл свой талант? Потому что, как мне кажется, в таком случае происходит некое эмоциональное выгорание в своей профессии.
А.Щ.: Видите, я не могу там кого-то осуждать, потому что у всех же разные обстоятельства: у кого-то семья, трое детей и он должен их кормить, и этот человек этот талант не зарыл, а он просто положил его на служение своей семье, и это тоже заслуживает уважения. Понимаете?
А.К.: Да.
А.Щ.: Точно так же, как заслуживает уважение человек, который в сложных условиях творил. Но этот, значит, положил свой талант на служение искусству, а этот на служение живым людям, семье. Поэтому — и те и те. Я не могу сказать, что в этом что-то плохо, а что-то хорошо.
А.К.: Денис, расскажите, почему вас называют летающим художником?
Денис Саунин: У меня просто хобби есть такое — летать на параплане.
А.К.: Интересно.
Д.С.: Это не как спорт, а как просто увлечение, без всяких высоких достижений, для души.
А.К.: Для души... А с чем это связано? Просто любите небо?
Д.С.: Это с детства была такая мечта. Мы даже с другом хотели флаги городские снимать и шить по чертежам из «Юного техника» крыло. Но так и не дошло у нас до хулиганства. Потом уже, я уже лет семь этим, наверное, занимаюсь, сначала детей запустил на треке покататься, сам не полетел, и устроил в школу сына и сам пошел тоже учиться парашютному спорту. Как-то меня занесло.
А.К.: Интересно.
Д.С.: Очень там интересные люди разных профессий, разного уровня, но объединенные своей идеей, увлечением, где все равны, то есть там нет какого-то....
А.К.: Но ведь это все-таки такое необычное хобби. Можно ли сказать, что оно подпитывает вас, ваш талант?
Д.С.: Может быть, ведь адреналинчик там выплескивается.
А.К.: Я понимаю, сама с парашютом прыгала.
Д.С.: Там это не так все просто. Это очень большой труд, чтобы просто даже крыло удержать. И действительно такое яркое эмоциональное яркое ощущение получаешь, когда ты начинаешь уже просто управлять и предугадывать, допустим, что будет через такое-то мгновение, ты немножко сливаешься со средой, с небом, с потоками воздуха, ведь там же все от природы зависит. И когда уже начинаешь этим уже немножко управлять, то получается такой эмоциональный катарсис.
А.К.: Ваши картины также сравнивают с кадрами фильмов Тарковского. Как вы к этому относитесь?
Д.С.: Не знаю. Скорее всего, он тоже как-то повлиял. Потому что я смотрел в первый раз Тарковского, это была ретроспектива, это мне лет 14-15, может, было. Я смотрел и оторваться не мог. Для меня это как раз был какой-то метафизический мир, который параллельный тому, что я видел в жизни тут. Там совершенно другое что-то. Все вроде, «Сталкер» там... Что-то такое, но не такое...
А.К.: Не такое... Что бы могли бы из картин этого режиссера посоветовать массовому зрителю?
Д.С.: «Сталкер», наверное, и «Андрей Рублев».
А.К.: А метафизический реализм... Близки ли вам художники-метафизики, например, Кирико и Моранди?
Д.С.: Я к ним очень спокойно отношусь.
А.К.: То есть не чувствуется, что как коллега?..
Д.С.: Я вообще мало от кого эмоционально заряжаюсь — от художников. На меня, наверное, повлиял больше мой друг, с которым мы учились в институте. Вот он повлиял на меня больше, чем все другое, что я видел. Это Костя Сычев. Он поменял мое представление о живописи на 180 градусов и вообще о том, что я знал. Ну есть художники, от которых я эмоционально заряжаюсь... Эндрю Уайет.
А.К.: Интересно. Расскажите, как работы ваши вошли в коллекцию Русского музея?
Д.С.: Просто я участвовал в выставке «Реализм. 21 век». Так она, по-моему, называлась. Там одну работу просили подарить. Подарил. И вторая выставка еще была в Малаге, в Испании, там тоже попросили. С нее тоже, кстати, работа с парапланеристами. Вот как-то парапланеризм немножко занес меня в Русский музей.
А.К.: Интересно. То есть попутным ветром, можно сказать....
Д.С.: Да. Большое спасибо!
А.К.: А вот не чувствуете какую-то гордость... Не знаю. Какие-то эмоции есть за то, что ваши работы, как бы это объяснить, в какой-то мере для массового зрителя нашли свое призвание, что они интересны?
Д.С.: В смысле какой-то отклик?
А.К.: Да.
Д.С.: Ну да, приятно, конечно! Ты работаешь же себе в удовольствие, в принципе, но приятно, когда людям...
А.К.: Это тоже нравится...
Д.С.: …Они-то находятся в своем совсем. Ты-то делаешь... Свои задачи какие-то ставишь, а люди... Во всяком случае то, что мне делились своим впечатлением, люди, они видели совсем по-другому. Но это хорошо.
А.К.: У вас очень редки вертикальные полотна. Почему?
Д.С.: Я, наверное, просто спокойный человек. А горизонтали — это ближе к спокойствию. У меня там вообще ничего лишнего нет. Все так простенько. Все от лени.
А.К.: Считаете ли вы, что круг тем в вашем творчестве сложился? Их не нужно менять. Или же планируете?
Д.С.: Нужно. Анна же говорила, что процесс как-то... Хочется. Но не всегда получается. Это всегда сложно как-то что-то менять. Но есть уже какой-то опыт, это всегда тяготит. И хочется как-то порезвее, но не всегда получается.
А.К.: Трудно ли было вписаться приезжему художнику в тот круг, который сложился в Петербурге?
Д.С.: Мне нет. Вот когда переводились из Союза в Союз, в Красноярске сначала был, делали выставку там на секции живописи. То есть кто переводится. Все так вполне нормально. Для них — это... Для секции — это свой круг немножко, человек немножко с другими взглядами это делал, но не противоречащий принципиальным...
А.К.: Но то есть общество, можно сказать, в принципе, открытое для новеньких?
Д.С.: Я не ощутил никакого отторжения.
А.К.: Это хорошо. Вот вопрос для вас двоих. Вас в группе «Горынычи» трое, но Виктора Норкина сегодня с нами нет. Скажите, в чем его дар? Какие особенности в его полотнах?
Д.С.: Он рисует себя, всегда. Себя и все. Это немного загадочно. Думаешь, как так вот? И он же продает работы. И люди покупают. То есть жизнь какого-то другого человека. Его все сюжеты связаны как бы с его жизнью, они все там немножко зашифрованы, замаскированы, какой-то своеобразный ребус, который только он, наверное, знает досконально, что там действительно есть. Ну в целом, это все равно как бы свой мир, свой, какой-то очень особенный, загадочный.
А.К.: А чем это, по вашему мнению, привлекает людей?
Д.С.: Вот люди для меня тоже загадка.
А.К.: Тоже загадка.
А.Щ.: Я бы дополнила вообще по поводу Норкина Виктора. На самом деле я согласна, что там автобиографическое в общем, он какие-то свои переживания. Но у нас в общем-то глобальные переживания у всех одни и те же. Поэтому это естественно, что люди себя находят. И потом у него из автобиографичности очень условный человек нарисован. И у него только по родинке... Он говорит, что да это у меня родинка в этом месте. И он эту родинку ставит. И что вроде как это он. У него смысловой символизм. И он как символ себя.
Там даже и сходство, знаете, так, условное очень. Потому что там одной линией просто этот человечек. Но меня его.... Вот вопрос как раз: в чем дар, в чем магия? Потому что есть у него магия. И он на самом деле, если в его работы всмотреться, у него такой микромир. А микромир в чем? Он любуется какой-то травинкой, лепестком, иногда какой-нибудь лед на луже, он, как будто ходит человек с объективом и этот микромир, крылышко там бабочки, он все это рассматривает, но это как-то так это умудряется написать, что видишь, что это Вселенная какая-то своего рода, потому что на эмоциональном уровне. Вот у него там, например, травинка, и она горит. А ты стоишь и чувствуешь, что это не травинка горит, это у меня пожар в душе горит. Глядя на картину, начинаешь сопереживать, это не травинки, это твое состояние внутреннее, что… Да. Тут как раз Шекспир. То, о чем я как раз говорила.
Эмоционально это будоражит. А есть наоборот какие-то камерные, спокойные.... Вот там луна, он сидит, этот человечек условный, и растения такие, как эта капелька росы... И ты понимаешь, что ты в таком волшебном мире, и уходить отсюда не надо. Он вот эту эмоцию передает через какие-то там травки или простые сюжеты, когда там у него табуреточки какие-то. У него это всегда спокойно. Но хотя у него там был самолет с двумя горящими двигателями летящий. Он говорит, что это у него дети родились, и я часто чувствовал себя самолетом, и два двигателя — это которые все время орут и я не знаю, что с этим делать... И у меня, как крушение самолета, ощущение... Я не знаю, что с этим делать... И я, когда это увидела... А у него в этих двигателях мордочки нарисованы детские... И я, когда подошла к этой работе, он еще ничего не объяснил... Но я сразу поняла, что у человека родились дети, и он не знает, что с этим делать. То есть на эмоциональном уровне он очень точно это передает. Но в то же время так условно, что каждый найдет свою историю там.
А.К.: Хорошо. Большое спасибо, что пришли, нашли время для того, чтобы посетить нашу студию! Всех зрителей, слушателей, читателей, всех сургутян приглашаем на выставку! Будем рады увидеть вас там! Большое спасибо! Всего доброго! До свидания!
А.Щ.: Спасибо!
Д.С.: Всего доброго!
